«А судьи кто?»
Петербург под голодной луной
суетился и гас,
камергерское имя
с ливреи спеша отодрать.
В черной стуже Невы
полоскался чугунный пегас,
и тонула за Лахтою
тяжкая конная рать.
Пред гранитным царем,
обихоженным зеленью птиц,
пред китайской улыбкою
паралитических Будд,
зад империи тощей
валил меня некогда ниц,
как кизяк и муслин
на погонщика валит верблюд.
Я бежал,
я в рабы записался иным небесам.
Был обласкан купцами,
в Египте им чистил коней.
С ними пил и мочился,
молился и ел только сам.
Ненавидел их жен,
и грешил с ними редко во сне.
Петербург умирая
расцветку менял как макрель,
был то бур и багрян,
то серебрян и златолилов.
Чужеземным лакеем
в санях дожидался апрель,
но уехал я в марте
разгадывать тучных коров.
А теперь я как ворон
к порогу чужого жилья,
прилетел попрошайкой
свой проданный дом воровать,
словно фраер в толпе
дорогого и злого жулья,
как над Лахтою нищей
с кобылы смеющийся тать.
2001
прим.
суетился и гас,
камергерское имя
с ливреи спеша отодрать.
В черной стуже Невы
полоскался чугунный пегас,
и тонула за Лахтою
тяжкая конная рать.
Пред гранитным царем,
обихоженным зеленью птиц,
пред китайской улыбкою
паралитических Будд,
зад империи тощей
валил меня некогда ниц,
как кизяк и муслин
на погонщика валит верблюд.
Я бежал,
я в рабы записался иным небесам.
Был обласкан купцами,
в Египте им чистил коней.
С ними пил и мочился,
молился и ел только сам.
Ненавидел их жен,
и грешил с ними редко во сне.
Петербург умирая
расцветку менял как макрель,
был то бур и багрян,
то серебрян и златолилов.
Чужеземным лакеем
в санях дожидался апрель,
но уехал я в марте
разгадывать тучных коров.
А теперь я как ворон
к порогу чужого жилья,
прилетел попрошайкой
свой проданный дом воровать,
словно фраер в толпе
дорогого и злого жулья,
как над Лахтою нищей
с кобылы смеющийся тать.
2001
прим.
-
-
26.12.2006 в 17:04***
Где же грязь на зимующих утках,
банный пар с неотмытой тоской,
Петербург, застывающий в сгустках
бездыханной воды городской?
Голос снега и шепот "виновны",
голых зданий молитвенный ход,
страх природы, сметенной в огромный
как курганный могильник намет.
Божий снег, укоряющий словом,
как обещано, мир обелил.
И пришедший как невод с уловом
дух забыл, что об алом молил.
***
Видишь, солнце сырое,
словно с кровью яйцо.
В Петербурге дырою
стало Божье лицо.
И в январскую слякоть,
в теплый ужас зимы,
водят хлюпать и хляпать
талый снег из тюрьмы.
Он гуняв и расхристан,
и липуч, как сатир.
Мир как святцы залистан
и засален до дыр.
***
Я по лестнице черной
подняться не смог.
Срамом статуй своих оглушил меня сад.
Мрамор треснувший бил по губам,
белорук,
а упавшего конь растоптал,
медноног,
укусил размозженный копытами гад.
Август львиной гримасой отхаркивал смог,
штукатурным астматиком кашлял фасад,
и тоска утащила на улицу мук.
Я приехал тебя оскорбить,
Петербург,
но боялся взглянуть на тебя,
Ленинград,
и по лестнице черной
подняться не смог.