Петербург под голодной луной
суетился и гас,
камергерское имя
с ливреи спеша отодрать.
В черной стуже Невы
полоскался чугунный пегас,
и тонула за Лахтою
тяжкая конная рать.
Пред гранитным царем,
обихоженным зеленью птиц,
пред китайской улыбкою
паралитических Будд,
зад империи тощей
валил меня некогда ниц,
как кизяк и муслин
на погонщика валит верблюд.
Я бежал,
я в рабы записался иным небесам.
Был обласкан купцами,
в Египте им чистил коней.
С ними пил и мочился,
молился и ел только сам.
Ненавидел их жен,
и грешил с ними редко во сне.
Петербург умирая
расцветку менял как макрель,
был то бур и багрян,
то серебрян и златолилов.
Чужеземным лакеем
в санях дожидался апрель,
но уехал я в марте
разгадывать тучных коров.
А теперь я как ворон
к порогу чужого жилья,
прилетел попрошайкой
свой проданный дом воровать,
словно фраер в толпе
дорогого и злого жулья,
как над Лахтою нищей
с кобылы смеющийся тать.
2001
прим.